Неточные совпадения
— Нет,
сердце говорит, но вы подумайте: вы,
мужчины, имеете виды на девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение…
— Как не думала? Если б я была
мужчина, я бы не могла любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было
сердца.
Друг. Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С
мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих книг!
А всё Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и
сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок...
— Ну, красавчик не красавчик, — заметил Василий Иванович, — а
мужчина, как говорится: оммфе. [Настоящий
мужчина (homme fait) (фр.).] А теперь, я надеюсь, Арина Власьевна, что, насытив свое материнское
сердце, ты позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями кормить не следует.
Ну,
мужчина бы за
сердце схватил, — так
мужчины около нее не видно, — говорил он, плачевно подвизгивая, глядя в упор на Самгина и застегивая пуговицы сюртука.
— Почему тебе нравится «Наше
сердце»? Это — неестественно;
мужчине не должна нравиться такая книга.
Прошло двое
мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от
сердца.
— Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у
мужчин — стыдиться своего
сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот стыдлив
сердцем. Я это ему говорила, и он согласился со мной. А вы?
— Не все
мужчины — Беловодовы, — продолжал он, — не побоится друг ваш дать волю
сердцу и языку, а услыхавши раз голос
сердца, пожив в тишине, наедине — где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.
Надежда быть близким к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в
сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых
мужчин, — и чем бы ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с
мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в
сердце нож, но только отвернувшись, из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у
мужчин, страх выел его в их
сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала
мужчине свое тело — хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское
сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
— Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь у Анны Марковны. Но только ничему я не удивлялась, ничего не принимала близко к
сердцу. Как видишь, не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное — самое главное — не позволяю себе никогда увлекаться
мужчинами… — Ну, а Сенька твой?..
— Здравствуйте, Вихров! — сказала Павлу m-lle Прыхина совершенно дружественно и фамильярно: она обыкновенно со всеми
мужчинами, которых знала душу и
сердце, обращалась совершенно без церемонии, как будто бы и сама была
мужчина.
— Какой? — отвечал Александр, — я бы потребовал от нее первенства в ее
сердце. Любимая женщина не должна замечать, видеть других
мужчин, кроме меня; все они должны казаться ей невыносимы. Я один выше, прекраснее, — тут он выпрямился, — лучше, благороднее всех. Каждый миг, прожитый не со мной, для нее потерянный миг. В моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого…
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского
сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый
мужчина.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое
сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой
мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения чувств, так крепко нажимал губами, что даже князь это заметил), он сказал: „Я знаю, старик (я и тогда уже был оным), что ты смиренномудрен и предан, но главное, об чем я тебя прошу и даже приказываю, — это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!“ С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем
сердце, что я и ныне, как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного
мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия!
И вот молодой, честный, скромный, пригожий собою
мужчина, старинного дворянского рода, единственный сын, у отца которого было сто восемьдесят душ, который должен был получить богатое наследство от тетки, который любит, боготворит ее, — предлагает ей руку и
сердце: с первого взгляда тут нечего и колебаться.
В прекрасный зимний день ему вздумалось прокатиться в санях по Невскому; за Аничковым мостом его нагнали большие сани тройкой, поравнялись с ним, хотели обогнать, — вы знаете
сердце русского: поручик закричал кучеру: «Пошел!» — «Пошел!» — закричал львиным голосом высокий, статный
мужчина, закутанный в медвежью шубу и сидевший в других санях.
Не все женщины были довольны ее жизнью, и
мужчины, конечно, не все, но, имея честное
сердце, она не только не трогала женатых, а даже часто умела помирить их с женами, — она говорила...
— Она этого не захочет узнать, братец, — лукаво подмигивая ему, ответил Кирик. — Она знает, что ей это не нужно знать!
Мужчина есть петух по природе своей… Ну, а ты, братец, как — имеешь даму
сердца?
Мамаева. Все, все. Мы вообще должны сочувствовать бедным людям, это наш долг, обязанность, тут и разговаривать нечего. Но едва ли вынесет чье-нибудь
сердце видеть в бедности красивого
мужчину, молодого. Рукава потерты или коротки, воротнички нечисты. Ах, ах! ужасно, ужасно! Кроме того, бедность убивает развязность, как-то принижает, отнимает этот победный вид, эту смелость, которые так простительны, так к лицу красивому молодому человеку.
«Боже мой!..» — Рославлев ахнул,
сердце его перестало биться, в глазах потемнело; он не видел даже, что вслед за белым платьем какой-то
мужчина бросился в воду.
Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств,
мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить
мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur [друга
сердца… (франц.).]… это казалось генералу чувством горничных.
Попойки кабацкой, по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а были только все немного выпивши; но она любила даже
мужчин навеселе: они всегда в этом случае бывают как-то любезнее. Впрочем, возражать что-либо Бегушеву Домна Осиповна видела, что совершенно бесполезно, а потому, скрепя
сердце, молчала.
Мужчины в домашнем быту легкомысленны, живут умом, а не
сердцем, не понимают многого, но женщина все понимает.
Аполлинария. Он ужас что говорит; он говорит, что женщины не должны обращать внимания на внешность
мужчины, не должны обращать внимания на красоту! Да что ж, ослепнуть нам, что ли? Нужно искать внутренних достоинств: ума,
сердца, благородства..
— Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни веков после тебя они будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь
мужчины к
сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламифь, это слова Агура, сына Иакеева, слышанные от него учениками. Но почтим и чужую мудрость.
Она рассказала брату, как губернский лев с первого ее появления в обществе начал за ней ухаживать, как она сначала привыкла его видеть, потом стала находить удовольствие его слушать и потом начала о нем беспрестанно думать: одним словом, влюбилась, и влюбилась до такой степени, что в обществе и дома начала замечать только его одного; все другие
мужчины казались ей совершенно ничтожными, тогда как он владел всеми достоинствами: и умом, и красотою, и образованием, а главное, он был очень несчастлив; он очень много страдал прежде, а теперь живет на свете с растерзанным
сердцем, не зная, для кого и для чего.
— Вот вы
мужчина, а говорите, что у вас замерло
сердце; что же должна чувствовать женщина в эти страшные для нее минуты! Что ваша невеста — весела?
— Потому, что вы так умны; ваше
сердце столько возвышенно, что вам из
мужчин нет равного: они все ниже вас.
Может быть, если б в его упреке проглядывало сожаление о минувшем, желание ей снова нравиться, она бы сумела отвечать ему колкой насмешкой в и равнодушием, но, казалось, в нем было оскорблено одно самолюбие, а не
сердце, — самая слабая часть
мужчины, подобная пятке Ахиллеса, и по этой причине оно в этом сражении оставалось вне ее выстрелов.
Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с
мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать
сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно.
Все тихо! — только это
сердце беспокойно;
Неблагодарный! я его просила,
Чтобы хоть для меня он удержался.
Ужели для меня не мог он? — вот
мужчины!
Ужели мненье моего отца
Ему дороже, чем любовь моя? —
Теперь уж некому меня утешить...
Пионова. Попался тебе
мужчина с кротким
сердцем, можно сказать, с ангельским, так его и мучить.
— Так, — спокойно сказала женщина и усмехнулась той многозначащей, женской улыбкой, которая сразу может вызвать у
мужчины колющее
сердце чувство ревности.
— Ну хорошо; ну хорошо, — заговорил ласково и успокоительно
мужчина. — Ну будет, будет… Ты думаешь, мне самому сладко? У меня
сердце кровью обливается, а не то что… Голубка моя.
Неблагодарный, вот
мужчины:
Похожи все на одного!
Теперь вам мало
сердца Нины,
Теперь вам хочется всего!
Вам надо честь мою на поруганье!
Чтоб, встретившись на бале, на гулянье,
Могли бы вы со смехом рассказать
Друзьям смешное приключенье
И, разрешая их сомненье,
Промолвить: вот она — и пальцем указать.
Мимо молодого человека прошли
мужчина и женщина, и
сердце его замерло… Послышался знакомый женский голос, и потом сиплый мужской, но совсем незнакомый.
И все
мужчины хохотали, а женщины, потупивши глаза, молчали. Василий Борисыч с сокрушенным
сердцем и полными кручины глазами одно твердил...
Вы умнее меня, образованнее меня, конечно, уж без сравнения меня ученее и вы, наконец,
мужчина, а я попечительница умственных преимуществ вашего пола, но есть дела, которые мы, женщины, разбираем гораздо вас терпеливее и тоньше: дела
сердца по нашему департаменту.
К красивой и пылкой женщине он еще не охладел как
мужчина. Да и человеку в этой женщине он хотел бы сочувствовать всем
сердцем. И не мог. Она его не согревала своей страстью. Точно он уперся сегодня об стену.
В своих пьесах и статьях тогдашний Дюма, несомненно, производил впечатление умного и думающего человека, но думающего довольно однобоко, хотя, по тому времени, довольно радикально, на тему разных моральных предрассудков. Ему, как незаконному сыну своего отца (впоследствии только узаконенному), тема побочных детей всегда была близка к
сердцу. И он искренно возмущался тем, что французский закон запрещает устанавливать отцовство"чем и поблажает беспутству мужчин-соблазнителей.
На репетициях, за кулисами, где удалось быть раза два, она испытывала возбужденье, какого теперь у ней не было и следа… Ей даже не верилось, что это одно и то же, что вот эти бритые
мужчины и женщины с размашистыми движениями принадлежали тому миру, куда так рвалось ее
сердце.
Я это понимаю. Я даже одобряю это. Как же бы они стали говорить со своими покойниками, если б их
сердце было отдано другому? Да и как вообще можно повторять одно и то же двум
мужчинам: сначала одному повеситься на шею, замереть, клясться и божиться в бесконечной любви, потом и с другим тем же порядком? Есть, я думаю, барыни… до двух десятков доходили!
Это откровенное объяснение, искусно переданное врачу, дало его
сердцу случай начать подвиги добра, на которые он собирался, ехав в Москву. В первом отделении нашли они целое семейство татар.
Мужчины и женщины — мать и сын, муж и жены, братья и сестры — все валялись кое-как, кто на лавках, кто на полу. Нечистота и духота были нестерпимые. Бледные, истомленные лица, униженный вид говорили живее слов о несчастном их положении.
Она была так углублена в свое занятие, что не заметила, как дверь ее будуара отворилась и в нее вошел высокий, статный
мужчина лет за сорок. Спокойствие, с которым он проник в это святилище артистки, куда стремились мечтами тысячи
сердец петербургских театралов, доказывало, что он здесь завсегдатай, скажем более, хозяин.
— Не отдаст… нечего и думать, я уж не раз приступалась… Куда тебе… так прижмет к себе, что хоть руки ей ломай и кричит не своим голосом, пока не отойдешь… Я уже ее и оставила, и мужа к ней не допустила…
мужчина, известно, без
сердца, силой хотел отнять у нее… Я не дала, а теперь, грешным делом, каюсь… Пожалуй, сегодня или завтра все же его послушаться придется… Не миновать…